Владимир Мамонтов: Про Владивосток

Тут сатирик Задорнов на всю страну посмеялся над владивостокцами, а злее всего над женщинами Владивостока. Иду, говорит, утром, а они навстречу – расфуфыренные, броские. Думал, что проститутки с работы возвращаются.

А это нормальные женщины на работу идут. Просто одеты они, по мнению сатирика, вызывающе и безвкусно. Не умеют, похоже, по-другому. Фу.

«На кой нам этот АТЭС?» – мрачно спрашивает меня друг, наливая. И, забывшись, с восторгом рассказывает, как выглядит Владик, нет, как будет выглядеть! Ну прям Сан-Франциско!» Там, во Владивостоке, на моей родине, началось такое! Восстали стар, и млад, и Интернет, Задорнову впредь отказали в гостеприимстве, нешуточно обиделись, обратились с письмом и т.д. и т.п.

Задорнов, вместо того чтобы извиниться за бестактность и верхоглядство, большим русским писателям не свойственные, ответил огнем. Смысл ответа, если грубо суммировать, таков: от слов своих не отказываюсь, край измельчал, люди не те. Не китобои-полярники-рыбаки-мореходы, а бог знает что. Братки. Китайские помогайки. Старьевщики японских автосвалок. Короче, большие тачки, высокие сапоги, братковские манеры надо изживать. Тянуться от глянцевого ширпотреба к культурке. И вообще: раз обиделись – значит, попал в точку.

Особенно трогательно – и, конечно же, в точку – прозвучала история о том, как патриотичный писатель отправился на «Волге» в тайгу (господи, что ему вместо тайги впарили мои земляки? лесополосу в районе Океанской?). И он в тайгу на «Волге» проехал, а сопровождающие на гигантских праворульных джипах завязли! Ужасно смешно. И как поучительно!

Я тогда тоже поучительную историю расскажу.

Расскажу, как мы забирались в тайгу. В реальную уссурийскую тайгу. Где олени утром переходят речку, а ночью трубят, как харбинский оркестр Лундстрема. Где плывешь молча, не дыша, чтобы не спугнуть медведицу с выводком. Где град падает внезапно, прямо в кружки с водкой, охлаждая.

Сначала мы паковали рюкзаки, проверяли по списку гречку, блесны, спички, водку. Потом укатывали в тяжеленный сверток плавсредство – плот спасательный надувной, чтоб занимал как можно меньше места. И поездом в купе ехали до аэропорта в Дальнереченске, где садились на рейсовый – рейсовый! – АН-2 и через сорок минут по расписанию приземлялись в аэропорту Таежка (это такая ма-а-аленькая тайга), а там, развернув и надув плот, плюхались в реку – и через полчаса вокруг была тайга, тишина, лимонник, осень и рокот переката вдали.

Так мог поступить любой дальневосточник – строитель, журналист, китобой, мореход… И только мой родственник, командир подводной лодки, охал, слушая мои живописные рассказы о перекатах и порогах:

– Героические люди! Ни за что с вами не пойду!
– Почему?
– Боюсь!
– Чего?
– Воды!

И молчал как рыба, когда я спрашивал о его походах.

Надо ли говорить, что аэропорты в Таежке (и десятках ей подобных) закрыты? Мы залетали туда много лет спустя. На вертолете, нанятом за деньги, количество которых я не решился объявить владивостокским друзьям – чтобы не травмировать. Там все еще висело, ржавея, советское жестяное расписание движения: по три рейса в день.

Да что Таежка? Каждый из нас, приморцев, мог спокойно летать на большую землю, чтобы… Ну, просто чтобы не отрываться от нее. От Нигулисте в Таллине. От Адольфа Шапиро в Риге. Кама Миронович Гинкас ставил в театре Горького. А рядом в Клубе моряков пел никому не известный Илья Лагутенко. В Дальневосточном научном центре работал над проблемой искусственного интеллекта Филипп Старос, выписанный Хрущевым из Америки. А в Институте искусств тихо учились Вика Цыганова и Александр Михайлов. Ефим Табачников ставил «Разгром» и «Ричарда III». И хромой шекспировский тиран городил на сцене частокол отрубленных голов, а местные ревнители-охранители не могли понять: Глостер? Сталин? Аплодировать? Снимать режиссера с работы?

Когда Хрущев сократил Приморью коэффициент зарплаты до «один и два», причина была дикая, но лестная. Лидер только что побывал в Америке, и наш город напомнил ему Сан-Франциско. Не Заполярье, мол.

Город и вправду красивый. Фуникулер. Морские трамваи. Сопки. Широта Сочи. Жить, правда, трудно. Но надо.

И наши утерлись. Дальзавод продолжал ремонтировать флот. ТИНРО продолжал искать правильную рыбу по всей акватории Мирового океана. Приход плавбазы был праздником сотен семей и сотен официанток. В 1979 году я увидел в Японии синтезатор-самоиграйку: пройдя комиссию райкома, я стал туристом в капстрану. А еще я увидел в Токио те же удивительные транспортные развязки, что фигурировали в будущем – как оно виделось Тарковскому, постановщику «Соляриса». Его мы смотрели на экране кинотеатра «Комсомолец» – недалеко от Музея им. В.К. Арсеньева. Там еще демонстрировался скелет кита. И маленькая картина Константина Сомова.

Все это однажды кончилось.

Надо ли говорить, что командир подводной лодки соглашался на любую работу, от сторожа до китайской «помогайки», чтоб кормить семью? Его сын, плюнув на никому не нужное высшее образование, возил подержанные японские машины как проклятый, и «поднялся» на них, на праворульненьких.

Надо ли говорить, что страна тогда бросила их всех, китобоев-офицеров-мореходов-летчиков, на произвол судьбы? Надо ли говорить, что элитный край, форпост державы, в одночасье стал территорией беды и выживания?

Уж если о женщинах… Мы, университетские студенты-журналисты, выдерживали страшную конкурентную борьбу, потому что самые красивые девушки города собирались выйти замуж не за нас. А за курсантов двух главных морских училищ. И приходилось подключать всю интеллектуальную мощь (Queen ставить, Камю цитировать), чтобы победить простое, как кортик, обаяние военной формы и предопределенной сытой и благополучной жизни семьи советского офицера.

И не всегда это удавалось.

Одеты наши девушки были в то, что им сшили мамы-мастерицы. В то, что покупали на «боны» в магазине «Альбатрос». А мы – в свитерки, что они нам вязали. Своими умелыми руками.

Много лет спустя я нежданно встречал в газетах фотографии знакомых, которые, выбрав не нас, встречали потом из трагических рейсов души мужей – погибших военных и гражданских моряков. Мы видимся с некоторыми по сей день. Многим до сих пор не дашь больше тридцатника. Они носят кофты со стразами. Их не согнешь. И кем они работают, куда и откуда идут – Задорнова не касается.

Надо ли объяснять, кого и как он мимоходом обидел? Получается, надо. Раз талантливые люди, сатирики и инженеры душ так ничего и не поняли в повестке дня края.

За эти годы его сильно перекосило, это правда. И криминал прорвался к кормушке. И «Жигули» обзывают ведром с гайками, бунтуют, кипятятся. И играют на всем этом не самые чистые и честные люди.

Но… Несколько дней назад ко мне после долгого перерыва прилетел оттуда друг. Прилетел за 8 тысяч рублей – льготный билет. Он снова может себе это позволить, как в юности – и нашему счастью нет предела. Мы ходим в театры, в кино на «Предстояние», и он считает, что все, кто дежурно обругал Михалкова, – не большого ума люди. Сплоченная московская тусня, мало понимающая в жизни. Да и в искусстве. Мы слушаем старые хиты, поминаем друзей. Он скупо цедит «спасибо Путину» и покупает отныне только «Путинку». А выпив, с удвоенной силой цитирует Камю, пока не собьется и не заснет: два высших образования – универ и ВГИК – это вам не хухры-мухры…

А еще во Владивостоке строят мосты. И готовятся к саммиту АТЭС.

«На кой нам этот АТЭС?» – мрачно спрашивает меня друг, наливая. И, забывшись, с восторгом рассказывает, как выглядит Владик, нет, как будет выглядеть! Ну прям Сан-Франциско!

Короче, они выжили. И одели подруг и дочерей по высшему классу. И это подруги и дочери утром идут на работу, стуча шпильками, и ветер с Амурского залива облепляет им крепкие бедра и загибает им длиннющие ресницы. Поняли, москвичи? Поняли, сатирики?

Я, конечно, тоже уже москвич. Но…

Мне ли не знать, что скрывается за слишком – по Задорнову – высоким голенищем, за усыпанным люрексом вырезом, под леопардовой курткой и раззолоченной блузкой? Золотое сердце. Простая и верная душа. Вечная вера в лучшее. Вера, что красота, даже если она бисер и стразы, спасет мир. Там готовность к любви – но только не той, что почудилась писателю. Ее услышишь – если захочешь – в обертонах и фрикативах дальневосточного говорка, который не выветривает никакая Москва. Там туман, который кроет тебя и ее с головой. Там телефонные звонки. Там счастье. Там мыс Песчаный. Переправа на Чуркин. Там свет. Преданность и жизнестойкость. Вот что там – за вызывающе коротким, Приморским краем этой юбки.

Мне ли не знать. Мне ли не знать.

Немного биографии Владимира Мамонтова

Родился 21 декабря 1952 года во Владивостоке. В 1975 году окончил факультет журналистики ДВГУ. Журналистскую карьеру начинал в местной газете «Красное знамя». Настоящей же журналистской школой, пожалуй, стала долгая и нелегкая работа собственного корреспондента «Советской России» в Хабаровске.

К славной когорте переехавших в Москву журналистов-дальневосточников присоединился в 1990-м году. Затем были 15 лет в «Комсомольской правде», на которые пришлись и приватизация газеты, и хаос 90-х, и становление новой, постсоветской журналистики. В то или иное время занимал в КП едва ли не все руководящие посты.

В 2005-м стал главным редактором газеты «Известия».

С ноября 2009 года – президент редакции газеты «Известия»

Источник: Взгляд